Нина Борисовна вышла замуж за инженера путей сообщения Гуннара Шмидта, датского подданного, и в 1932 году, после окончания контракта мужа, уехала с ним на его родину. Но в новой стране так и не сумела ассимилироваться. Жила она большей частью обособленно, в окружении и под защитой любимых и любящих мужей: в 1939 году первый брак распался, и Нина Борисовна вышла замуж за художника, публициста Арвида Мюллера.
Жизнь в эмиграции была долгой и трудной. Нина Борисовна освоила профессию гида, мастерство художественного переплета... О родных, оставшихся в СССР, она узнавала из редких писем. Несколько раз ей удалось навестить родных во Франции. После падения “железного занавеса” стали возможны поездки на Родину, составлявшие с тех пор смысл жизни Нины Борисовны. Она жила от поездки до поездки. Единственная и любимая племянница Нины Борисовны – своих детей у нее не было – Гали Дмитриевна Петрова говорит, что книга тети Нины рождалась из ее занимательных рассказов о детстве и юности.
Воспоминания о русском доме более шестидесяти лет согревали сердце Нины Борисовны Кнорринг. Умерла она в своей копенгагенской квартирке, намного пережив мужа, не пожелав отправиться в старческий дом, как принято в странах Запада, не захотев расстаться с любимым “летучим народом” – прикормленными на балконе птицами. Похоронена Нина Борисовна Мюллер на кладбище в Эльсиноре, рядом с мужем. По ее желанию на мраморной плите дописали краткое Nina.
На русском языке ее воспоминания были опубликованы в казахстанском литературно-художественном журнале “Простор” в конце прошлого года. Подготовила публикацию Ирина Михайловна Невзорова (Москва) – филолог, писатель, историк русской литературы. Как она пишет, “благодаря тонкому глазу, острому юмору и образному языку автору удалось поведать много неожиданного...”
Отрывки из воспоминаний, связанные с жизнью в Омске, мы предлагаем сегодня читателям.
...Мы покинули Уфу и поехали в Сибирь, с бесконечной лентой поездов, вместе с тысячами других беженцев и отступающей Белой армией. Ехали мы теперь в Омск, где жили мамины родственники. Была теплая прекрасная осень.
В вагоне, в обоих его концах, были очень широкие, в два этажа, нары. На них поперек можно было сидеть и лежать – человек по восемь. Посредине вагона стояла на высоких тонких ножках буржуйка. Очень медленно, с бесконечными остановками на станциях и между станциями, полз поезд.
Уже давно выпал снег, а мы были еще далеко от Омска. Люди устали и были молчаливы, лица их – печальны.
Сибирь после Урала плоская, по этой бесконечной равнине рощами растут березы. И вот по этой бесконечности ползли наши поезда, бесконечно останавливаясь между полей и лесов. Впереди нас мы видели хвост поезда, идущего перед нами, а позади – локомотив следующего за нами.
Наконец в ноябре мы добрались до Омска и поселились у маминого дяди (Аркадия Карловича Розинтретера – И. Н.), брата ее матери, где уже собралась вся ее родня. Мы с братом Олегом даже не подозревали о существовании большинства из них. Мамин дядя был нотариус (он, действительный статский советник, имел частную нотариальную контору, находившуюся в доме К.А. Батюшкина в Ильинском форштадте. В этом же доме с ноября 1918-го в течение года была резиденция Верховного правителя России адмирала А.В. Колчака. По свидетельству омичей, на втором этаже здания испокон веков находились нотариальные конторы. А.К. Розинтретер ежедневно ходил на службу. Значит, он мог встречаться с А.В. Колчаком, который придавал большое значение правовым основам Российского государства, при нем сохранялся дореволюционный состав Омского окружного суда (членом которого был А.К. Розинтретер – И. Н.) и жил уже лет двадцать пять в Омске (на улице Губернаторской, 20, ныне Красногвардейской – И. Н.). У него было два сына и две дочери. Старшая была замужем и имела двух маленьких детей. Всего с домработницей и ее дочерью (Михайловна и Наташа – И. Н.) было десять человек.
Омск – большой город, лежащий на совершенно плоской, без единого холма низменности, даже – на болоте. Весной и осенью на некоторых улицах лошади проваливались по брюхо, а под ногами пешеходов земля качалась, уходя вниз. По этой плоской, можно сказать, степи рощами росли березы. Даже Иртыш был здесь какой-то голый, по берегам скудно заросший тальником, а другой берег пустой степью уходил вдаль. На нем иногда появлялись киргизские юрты, сначала они нас интересовали, но, так как Иртыш здесь очень широкий, рассмотреть хорошенько было невозможно…
Из всех приехавших, постоянно живущих вместе, образовался маленький коллектив. Нужно было как-то организовать общее питание. Решено было, что каждая семья должна кормить всех столько дней, сколько в этой семье персон. Коллективно же мы купили малюсенькую рыжую коровку – так только, “чтобы молоко было для чая”. Назвали ее Милкой. Суслик, крестьянская лошаденка, была куплена еще раньше, специально для охоты. Все мужчины, и молодые, и старые, были страстными охотниками. Зайцев в Сибири была такая тьма, что меньше десяти-пятнадцати штук наши охотники не привозили.
…Летом (1919 года – И.Н.) опять показались беженцы, целыми обозами они появлялись на улицах. На возах, нагруженных всяким скарбом, сидели дети. Мы с братом смотрели на них с большим сочувствием. Все эти волны беженцев, докатившиеся до Омска, оседали в нем – город переполнялся. Красная армия вошла в Сибирь.
Наступила осень. Город был полон военными. В то время, как говорили взрослые, только офицеров здесь было до двенадцати тысяч. Были здесь и иностранные части – и канадцы в своих удивительных сапогах из медвежьей шкуры, и французы, и чехи, и японцы, и англичане, и даже попадались шотландцы в юбочках. В городе пели: “Мундир английский,/Табак японский,/Погон российский,/Правитель омский”. Правителем был адмирал Колчак.
Все рестораны были забиты офицерами – и русскими, и иностранными. На фронт они почему-то не шли, a фронт неуклонно приближался. Начали ходить слухи, что красные совсем близко от Омска, но в то же время уверяли, что никогда им не взять города, где одного офицерства было до двенадцати тысяч!
Наконец красных можно было видеть “простым глазом” – на другом берегу Иртыша. Они лежали там жиденькими цепочками, была их всего горстка. Одеты они были плохо (а уже был снег), и были они утомлены боями и переходами... “Никогда не возьмут они Омск, в котором только офицерства двенадцать тысяч!” И вдруг вся эта масса ринулась в бегство. Паника овладела городом. Вереницы беженцев и войска потянулись из него, отступая.
Дня за три-четыре до этого панического бегства дядя, брат нотариуса, каким-то образом, через десятые руки (так это было в то время, передавали и передавали устно, это была “почта” того времени), услышал, что его сын Миша хворает тифом и лежит в каком-то эшелоне, брошенном на станции. Омск – большой железнодорожный узел.
Отец несколько дней искал его, отправляясь с раннего утра на вокзал, с сырыми яйцами в кармане (видимо, “валюта” – И. Н.), открывал одну дверь теплушки за другой, спрашивал, нет ли тут такого-то?.. И, наконец, нашел. Сыну был 21 год, был он солдатом, тифом захворал на фронте, был положен в санитарный поезд. Поезд дотянули до Омска и бросили в начавшемся хаосе отступления. Все эти дни он пролежал без пищи; и когда отец нашел его, у Миши уже был галопирующий туберкулез.
Он был так рад, что наконец вернулся в семью! Я помню его слабую улыбку, не сходившую с его худого, бледного лица, – он не знал, что умирает. Доктор же побоялся поднять его, чтобы выслушать. Дней через пять Миша умер...
Красные были у самого города, белые отступали, у нас в доме лежал мертвый Миша.
…В день похорон началось бегство армии (день падения Белого Омска – 14 ноября 1919 года – И. Н.). По улицам, одни за другими, проносились санки – они останавливались, только чтобы покормить лошадей. Это были уже фронтовики. К нам во двор завернули две подводы, солдаты кормили лошадей, офицеры бешено ругали тыловиков и союзников. Часа через полтора они выехали из ворот и галопом поскакали дальше. Мы остались в городе и со страхом ожидали прихода красных.
Был мороз, кладбище лежало за городом, мама послала меня к сестре за ботиками. На улицах уже было пусто, раза два меня обогнали мчавшиеся санки, солдаты хлестали лошадей, от лошадей валил пар.
В конце улицы я увидела одинокого, карьером скакавшего всадника на рыжей лошади. Рыжий круп блестел на солнце – всадник, пригнувшись к лошади, бил по нему плеткой. Моя сестра стояла на занесенном снегом, обледеневшем тротуаре и, плача, вне себя кричала: “Миша!.. Миша!”
Это был ее муж, офицер Белой армии, он заезжал, чтобы проститься, и ушел, чтобы никогда не вернуться. В доме отчаянно кричал их трехмесячный сын.
Побыв у сестры минут 20-30, пока она немножко успокоилась, я стала собираться домой. В это время началась стрельба. Винтовочные и пулеметные выстрелы трещали все гуще и гуще. Где-то далеко кричали “Ура!” Стрельба и крики продолжались, сестра не пускала меня и даже топала ногой, но я все же пошла.
Улицы были совершенно пусты, все окна были закрыты ставнями. Одна я спокойно шла по улице, держа в руках ботики. Не прошла я и полпути, как мне навстречу стали попадаться мчавшиеся подводы. Люди, стоявшие в розвальнях на коленях, стреляли из винтовок. За ними, отдельными разрозненными группами, бежали другие. Одеты они были кто в чем: кто в шинелях, кто в полушубках, у некоторых на шапках или груди болтались красные измятые тряпки. Лица были багрово-синие от мороза. Ловя потрескавшимися белыми губами воздух, они тяжело бежали вперед – они по дороге, а я навстречу по тротуару.
Вдруг прямо на меня наскочил всадник. “Стой! Куда идешь?!” “Домой”, – ответила я. “Где живешь?!” – “Тут недалеко”, – махнула я в сторону, откуда бежала люди. “Поворачивай назад!” – крикнул он мне, но я не повернула, а еще попыталась его обойти. “Поворачивай, тебе говорят! Черт!” – закричал он во весь голос и хлестнул лошадь прямо на меня.
И сейчас помню эту лошадь. Курчавая от пота, вся в инее, вороная, но с какими-то желтыми подпалинами и кругами вокруг ноздрей, разгоряченная лошаденка, задирая голову, крутилась передо мной с вытаращенными глазами. Повернувшись в седле, всадник закричал назад, надрывая голос: “Товарищи! Давай, давай – пуле-мет!”
“Товарищи… – подумала я, поворачивая. – Товарищи – пулемет!” Есть у меня несколько желаний и одно из них – узнать, кто был этот человек, кем он был раньше, что стало с ним потом. И как это он в такой момент нашел время пожалеть чужую девочку в красной шапочке с белыми помпонами.
Стемнело, я все еще сидела у сестры. Кто-то осторожно постучал в ставню, мы вышли и открыли калитку. Это была мама, была она в михайловниной кацавейке и шали. “Нина здесь? Ну, слава Богу!.. Город взят красными...”
Мы пошли домой, на улицах не было ни души. Не похоронили мы Мишу в этот день.
Позднее, вечером, началась сильная канонада, что-то страшно грохало, дом дергался, воздух со свистом проносился над головами, громадное зарево заняло полнеба. На улице стало светло, мы решили, что белые наконец-то дают бой.
Нам с Олегом было тяжело сидеть дома, мы оделись и вышли во двор. Все небо горело, один за другим ухали взрывы. Мы забрались на крышу дома и сели в снег, прижавшись друг к другу и к теплой трубе. Мы не разговаривали, а только смотрели на раскаленное, вспыхивающее небо, на освещенные дома, друг на друга.
…Это не был бой: отступая, белые взрывали военные склады. Омск был сдан без боя. На следующий день Мишу похоронили. В этот день, к полудню, потянулись по улицам раненые. На костылях и без костылей, в нижнем белье и в больничных тонких халатах, в туфлях на босую ногу бродили они по городу. Их еще вчера, не покормив, бросили в спешке отступления белые. Прождав до утра, кто мог ходить, пошли добывать себе еду. К нам зашли двое, медленно поели и, отогревшись, пошли обратно, попросив хлеба для лежащих товарищей. К вечеру они все исчезли и уже больше не показывались.
На следующий день неожиданно явился со своим вестовым Мишин старший брат Коля, офицер Красной армии − армии победителей. В числе побежденных был только что умерший Миша. Родители встретили его холодно, как бы обвиняя в этой смерти. Это был первый красный, нами встреченный в жизни, представитель тех “страшных” красных, которых мы так боялись.
Мы встречали его настороженными глазами, он чувствовал себя неловко. Но лед был сломан, чему очень способствовал его красноармеец. Он сразу посвятил тетю Зою в интимную жизнь своего командира и свою собственную, так как они были неразделимы. Сразу же стало известно, что они месяца три не были в бане, что портянки у них совсем сносились, и что было бы хорошо иметь их пары по две, и что “бельишко” он только что постирал, и вот оно в мешке лежит чистенькое, и как это замечательно сидеть в теплой комнате.
Мешок с бельем тетя Зоя взяла к себе и положила на нашу кровать (вернее, на кровати, так как две кровати были составлены, и на них поперек спали три мои молоденькие тетушки и я). На следующий день мы по заведенному правилу осматривали свое белье, – это мы обязательно делали, ложась спать и вставая утром, потому что в городе свирепствовал тиф, а город кишел вшами, и почти всегда находили одну-две штуки... А в то утро одна из тетушек – двадцатипятилетний агроном, родная сестра офицера Красной армии, – сидя на кровати, растерянно считала – 40, 41, 42…
Тетя Зоя вспомнила “чистенькое бельишко”, которое “агроном” приспособила себе вместо подушки…
Коля, пожив с нами три-четыре дня, пошел дальше с наступающей Красной армией. Провожали мы его с грустью. Бедная тетя Зоя, вытирая глаза от слез, перекрестила сына, заодно и его молоденького красноармейца, стоящего рядом. И попросила быть “по возможности осторожнее...”
Лошади отступающей Белой армии – одна из тяжелых картин войны. Сотни мертвых лошадей лежали по краям дорог отступления, сотни разбрелись. Загнанные, измерзшиеся, голодные, исхудавшие до невозможности, с ввалившимися глазами, они возвращались назад, к людям. Медленно таща ноги, ходили они по городу, все дороги для них были равны, все дороги чужды. Но все же шли они к воротам и, опустив голову, терпеливо ожидали, что вот отворятся эти ворота, выйдет человек, поведет в конюшню и даст есть. И человек выходил, но не для того, чтобы повести в теплую конюшню, а чтобы отогнать от своего дома…
Таких лошадей народ прозвал “колчаками”, и многие деревни имели “колчаков”.
Длинная, темная, тяжелая своей неизвестностью была эта зима (1919–1920 гг.– И.Н.) и для нас, оставшихся в Омске. Все тяжело были задеты смертью – у кого умер муж, у кого сын, у кого брат, у всех кто-либо был в отступающей Белой армии.
В городе постепенно начали исчезать продукты. Но сначала исчез керосин, добывать его стало трудно, большие лампы были отставлены, осталась только одна малюсенькая лампочка у хозяина дома. Все остальные понаделали себе светильники из картошин: выдолбив картофелину, втыкали в нее спичку с намотанной на ней ватой и заполняли сливочным маслом (масла вначале было очень много, Омск был масличным центром). Потом, когда масло быстро исчезло, понаделали керосиновые коптилки из маленьких стеклянных баночек, пробив дырку в металлической крышке и пропустив через нее тряпочку. Осторожно бродили, каждый со своей коптилкой, как привидения. Они то и дело тухли – и от дыхания, и от неосторожного движения…
Зима была суровая в этот год. Много отступавших погибло от холода. Семьями по дорогам замерзали беженцы, тиф косил людей в городах и деревнях, на железнодорожных станциях складывали в поленницу трупы умерших в поездах.
На улице Тарской я как-то повстречала четыре подводы, нагруженные совершенно голыми, замерзшими в разных позах трупами людей, на каждых розвальнях было шесть-восемь трупов, так и везли их неприкрытыми. Мертвые лошади валялись по улицам. Продукты исчезали и с рынков.
Деньги потеряли ценность, магазины закрыты, купить было нечего и не на что. Невозможно было купить и посуду, которая перебилась, да и не хватало на всех. Осталось несколько чашек, из них пили взрослые из взрослых. А остальные, собирая, где можно, бутылки, пилили их шнурками на стаканы. Такие стаканы очень недолговечны, и потому почти каждый день кто-нибудь пилил себе новый. Мы, дети, занимались этим с большим удовольствием. Я ухитрилась сделать себе стакан из “шампанской” бутылки, что трудно, так как стекло очень толстое. А делается это так: быстро натерев бутылку бечевкой поперек, ее нужно моментально сунуть в очень холодную воду: бутылка ровненько, по шнурку, лопается, края стачиваются напильником – и стакан готов!
Все старшие работали. Мама тоже, ей было трудно – у нее были мы. Мама бралась за все, что могла. Преподавала немецкий язык в школе, специального образования для этого у нее не было, но немецкий и французский она хорошо знала. По вечерам шила на заказ туфли на веревочной подошве (чем вскоре занялись все женщины в доме) и понемногу меняла свои кольца и брошки. Деньги не имели никакой цены (речь идет о военном коммунизме, когда все нормальные экономические механизмы и отношения были разрушены – И. Н.) – продукты были недоступны...
Тяжелая зима была и для нас с Олегом. Мне пришлось бросить школу и нянчить Алешу – сестра должна была тоже работать. Я была вынуждена заниматься дома и держать экзамен весной. Алешу кормили молоком, которое покупали на базаре замороженным. В Сибири крестьяне замораживают излишки молока − про запас или на продажу − в разных размеров плошках, вкладывая в него сосновую лучину. Вмерзнув, лучина становится практичной ручкой. Такие кружки молока – за эту остроумную ручку – тащили мы домой, кипятили и этим весьма подозрительным продуктом кормили четырехмесячного ребенка. К нашему удивлению, он никогда не хворал.
Мы же, дети (мне было двенадцать, Олегу одиннадцать), непривычные работать, исполняли самую тяжелую работу по дому: кололи дрова, ездили за водой на водокачку, около которой намерзали горы льда, и мы никак не могли на эти ледяные кочки точно подвезти сорокаведерную, лежащую, так сказать, на боку, длинную бочку, под железную трубу – свободно на дужке висящую на кране водопровода.
Ездили мы через день за город на овощной завод, где, разрывая сугробы, доставали капустные листья для Милки. Нужно было раскопать несколько сугробов, чтобы набрать на два дня. Один раз нам невероятно повезло, мы нашли штук двадцать нетронутых вилков!
Также никогда не забуду и еще одну нашу поездку. В школе, где преподавала мама языки, выдали ей ордер на топливо. Мы были этому очень рады – дров-то тоже не хватало. От нас за ними нужно было ехать через весь город и еще дальше – в чистое поле. Запрягли мы с Олегом Суслика и поехали. День был солнечный и очень морозный. Переехав город, очутились мы действительно в чистом поле. Единственная избенка, полузаваленная снегом, виднелась посреди сверкающих на солнце сугробов. Была она жилищем сторожа этого снежного поля. Увидев из окна нас, сторож вышел и спросил: “Чего это вы, ребята, сюда заблукались?” Мы показали ему ордер и спросили, где дрова. “Вон они, – махнул он с непонятной усмешкой на снежные бугры по всему полю. – Берите любой!”
Этого мы не ожидали. У нас с собой, кроме рук в тонких потертых варежках, ничего не было, даже лопату не взяли. И вот начали мы раскапывать слежавшийся снег сбоку одного пирамидального бугра, слой был в полметра. А докопавшись до “топлива”, увидели, что это был кизяк.
Кизяк мы знали, крестьяне из нашей деревни делали такое топливо. Навоз с “резкой” соломы наваливали кругом прямо на землю, поливали водой, и девушки месили его голыми ногами (как когда-то давили виноград). Готовую смесь набивали в деревянные формы размером с большущий кирпич, сразу вывертывали на землю, где он и сох, а потом складывали вот в такие круглые пирамиды.
Варежки у нас сразу намокли, руки начали мерзнуть больше и больше, но мы все же продолжали вытаскивать кизяки из снега и складывать на сани. Наконец пальцы у меня стали плохо сгибаться, а потом потеряли чувствительность. Сняв варежку, я увидела, что пальцы побелели. Олег бросился растирать мне руки снегом – сильно, быстро прихватывая снег, тер то одну, то другую, бил по ним своей мокрой тяжелой варежкой. И вот, наконец, началась невыносимая боль – я громко, захлебываясь, плакала. И от боли, и от чего-то глубоко сидящего в душе.
…Руки же мои поморозились серьезно, они распухли, чесались. Кожа стала красная, как-то лоснилась, лопалась, из ранок что-то сочилось. Так было всю зиму и несколько лет потом, – от малейшего холода руки краснели и чесались. Этих бедных рук я начала очень стесняться.
И сама наша поездка была напрасна: “топливо” оказалось даже не кизяком, а плохим торфом, попробовав который, Михайловна определила, что это “чистая земля” и к употреблению не годится.
…Зима кончилась, отступление Белой армии – также, армия перестала существовать. Правитель Омский, адмирал Колчак, преданный чехами, был взят на иркутском вокзале. К нам стали доходить вести от ушедших и об ушедших. Некоторые погибли, некоторые были живы, о некоторых родные никогда не получили никаких вестей. Так никогда ничего не услышал нотариус о своем единственном двадцатилетнем сыне.
С наступлением весны мы с братом начали ходить за город в рощу. Там мы играли, рвали цветы и с букетами возвращались домой. Туда и обратно проходили мы мимо тюрьмы, стоящей на большой площади. Один раз, когда мы шли домой с цветами в руках, над нашими головами мужской голос прокричал: “Дети, дайте цветочек!” Мы подняли головы и в нижнем тюремном окне увидели улыбающиеся нам три небритых лица. Высокая тюремная стена к бокам тюрьмы примыкала совсем вплотную, так что расстояние между нами и заключенными было не больше десяти-двенадцати метров. По стене ходил часовой. Мы помахали цветами, они смотрели, улыбаясь.
Часовой подошел, остановился и смотрел на нас вниз – дружелюбно.
С этого дня мы часто ходили к тюрьме, где нам махали уже и из других окон.
О наших посещениях тюрьмы мы никому из взрослых не говорили, кроме Михайловны. Михайловна же рассуждала так. “Что ж, – говорила она, – все как есть человеки, в какой цвет его ни покрась. А ежели, скажем, он и убивец, так ему тоже охота на ребят поглядеть. Может, у него дома-то как есть такая же пара, как вы!”
Мы знали, что в загородной роще расстреливали. Но, когда раз утром набрели на свежий холмик земли, сразу не сообразили, что это такое, а удивились, кто это тут и зачем копал. Земля была совершенно свежая, даже сверху не подсохла – и вдруг размер и форма нас насторожили. Тогда мы, как следует, осмотрели все кругом. Трава была сильно примята, холмик лежал под большой березой, в березе было несколько дыр от пуль.
Печально стояли мы у этой одинокой могилы. Кто он был? Как выглядел? Где его родные, которые никогда не узнают – где их сын, муж, брат, отец?.. Мы нарвали цветов и положили на холмик... Этим летом мы еще раз наткнулись на такую одинокую могилу.
Раз же пошли искать общую. В городе говорили, что в роще вырыт ров, где зарывают расстрелянных. Мы нашли ров и, возможно, это был он; наверное – он, так как вырыт был совершенно ни к чему, посреди колков. Был он наполовину, и даже больше, зарыт, насколько мы могли видеть – потому что подойти к нему вплотную мы не имели сил, – так жутко было нам около этого рва, среди весеннего леса, цветов, безоблачного голубого неба с сияющим солнцем.
…Зимой в Омске начался голод. Горожане меняли все, что имели, на продукты. Царские деньги были аннулированы, все сразу потеряли свои сбережения, в каком бы виде они ни были. Одно время существовали деньги Временного правительства Керенского, но и эти керенки, под конец не имевшие никакой ценности, были также аннулированы. Адмирал Колчак в Омске имел тоже свои, но после его ухода из Омска они сразу же вышли из употребления.
Деревня пользовалась моментом: за хорошее платье давали два-три фунта масла, за пианино – четыре-пять пудов муки. Мебель, ковры, одеяла переезжали в деревню – город голодал все больше и больше.
У нас же не было ни мебели, ни одежды. Мама сняла с руки последнее, что осталось, – любимое бриллиантовое кольцо. Все остальное было уже давно “съедено”. Мы были вечно голодны, но кое-как существовали.
В это время правительством были выпущены распределительные карточки на муку и открыты общественные столовые, где по талонам все – без различия возраста и происхождения – могли получить каждый день обед и двадцать фунтов муки в месяц. Обеды были плохие. В сделанных из жести плошках в окошечко вам выдавали или суп, или пшенную кашу. Суп варился только из голов и ног, мясо шло на армию. Овощей в нем тоже не было, а только несколько, в палец толщиной, лапшин из ржаной муки, да иногда попадались коровьи зубы. Но съев такой обед (вернее, блюдо), человек уже не голодал – тем более что был хлеб. Утром и вечером мы пили морковный чай с хлебом. Хлеб пекла я, научившись у Михайловны.
…В эту зиму (зима 1921–1922 гг. – И.Н.) мы пристрастились к театру, вернее, к опере. Всеми правдами, больше – неправдами, пролезали мы в театр. Только “Евгения Онегина” видели шестнадцать раз – столько, сколько раз он шел. Надо сказать, что театр поддерживал бодрость нашего духа.
Материальные же наши дела пошатнулись, мы окончательно очутились в безвыходном положении: зимой мы себе нигде не могли найти куска хлеба. Михайловна вызвала на совет свою дочь Наташу, которая уже давно уехала от нас и жила где-то в городе одна.
Наташа приняла горячее участие в нашей судьбе. Сначала устроила она Олега рассыльным в канцелярию, где сама работала машинисткой. Это был штаб какой-то военной части. Рассыльные у них уже были, Олега взяли сверхштатным. Жалования он не получал, да деньги и не имели ценности; получал он каждый день солдатский котелок супа из соленых селедок и котелок пшенной каши. Суп был соленой серо-коричневой водой, на дне котелка лежали селедочные косточки. Есть его было невозможно, но ели. Каша, хотя и была без всяких жиров, но хорошо сварена – ею мы и питались полтора месяца. Через полтора месяца Олега уволили, начальник канцелярии сказал, что не может его больше держать – не имеет права.
Побегав по городу, Наташа нашла место для меня – в штабе дивизии. Штаб помещался на другой стороне города, в громадном здании бывшего кадетского корпуса, выстроенного в каре. Наша канцелярия была на первом этаже. Стены здесь были не меньше двух аршин толщины, так что окна лежали, как в нишах. Бесконечные коридоры тянулись во все стороны, все здесь было для меня ново и как-то подавляюще. Я была “товарищем дежурным”.
На моей обязанности было принимать телефонограммы, вписывать все исходящие пакеты в рассыльные книги и рассылать их по назначению. В моем распоряжении было два молоденьких рассыльных красноармейца. Дежурство было у меня суточное: сутки дежурила и сутки была свободна. Когда служебное время кончалось, оставалась я одна со своими рассыльными. Время тянулось медленно, я забиралась в нишу окна и тут читала или чинила одежду. Иногда звонил телефон, я принимала телефонограмму, дрожа от страха, боясь что-либо не понять. Потом переписывала все начисто и отсылала с рассыльным по назначению.
Спала я на письменном столе комдива (командира дивизии), головой под телефон, чтобы услышать, если будут звонить, что и бывало. Под голову подкладывала книгу, под себя – старое мамино пальто, а своим покрывалась.
Мой столик стоял в канцелярии около шкафа и двери кабинета комдива. Напротив, через канцелярию, был кабинет “товарища комиссара”. Комиссар выскакивал из своего кабинета и кричал: “Срочно! Товарищ Кнорринг!” – сердце у меня падало.
Рассыльных, как всегда, не было – если они были посланы в город, то таскались там часами; если не были отосланы, то уходили покурить и забирались в такие углы, где их было всего труднее найти.
…Кончилось это тем, что комиссар вызвал нашего завхоза, лет сорока пяти, низенького человека с брюшком, и приказал поставить перед моим столом скамейку, на которой должны были сидеть мои рассыльные и без моего личного разрешения не покидать ее ни на минуту. И хотя они через каждые полчаса отпрашивались “покурить”, все же скамейка имела свое действие.
…За эту зиму отощали мы сильно, но духом не пали. Через некоторое время нас с Олегом разлучили, меня вызвала к себе в Иркутск сестра, а Олег должен был остаться и ждать маму. Хор, в котором была мама, наконец смог вернуться, – выехать из какой-то республики, в которой он застрял, и был уже на пути к Омску…
