Мой дедушка Михаил Иванович Дмитриев не попал на фронт – в сентябре 1940 г. ему исполнилось девять лет. Но, узнав его историю, можно без сомнений назвать его настоящим героем войны.
Семья его в то время жила под Горьким, который ныне называется своим исконным именем Нижний Новогород, в селе Языково, что недалеко от Арзамаса. Село располагалось в холмистой местности по левому берегу речки Суры, притока Волги. Местность была самая живописная и раздольная, и дедушка с улыбкой вспоминает свой родной край.
Отец его работал в колхозе трактористом, мать – дояркой. Зарабатывали они неплохо, и считались в деревне зажиточной семьей. У них одними из первых появились детекторный радиоприемник и патефон. В хозяйстве у них было несколько лошадей и корова, спасавшая их во времена войны. Детей было много: старшая сестра моего деда, он сам, еще две сестры и маленький Толя, которому летом 1941-го исполнился год.
Ивана Михайловича, отца моего деда, провожали на фронт без слез. Верили, что вернется, что придет домой с победой. Он одним из первых попал прямо на передовую, но письма приходили регулярно, проливаясь спасательным бальзамом на изболевшиеся сердца. Главой же семьи стал мой дед. Приходилось делать многое: ходить за дровами, водой, готовить, ухаживать за животными… Мало ли работы по дому?
Мать Пелагея Васильевна работала, не покладая рук, домой приходила только ночевать; она работала так всю войну, за что ее после войны удостоили награды «Почетная колхозница» (а давали ее редко кому). Все хозяйство легло на плечи девятилетнего мальчишки. Но осенью 41-го пришло последнее письмо от отца: оно было из города Гдов под Ленинградом. Через месяц получили повестку о том, что Иван Михайлович Дмитриев пропал без вести при обороне города.
«Самым тяжелым был сорок первый год, – вспоминает дед. – Осень выдалась сырая, и почти весь урожай картошки сгнил в погребах. Голод был лютый. Всех лошадей забрали, во всей деревне осталась пара жалких клячонок, на которых и смотреть-то было совестно, не то, что ездить. Забрали и почти всех кур и прочую живность. Осталась лишь корова – кормилица, но молоко почти все выменивали на картофель и хлеб, а то, что оставалось, отдавали маленькому Толе. Провеивали в амбарах мякину и собирали случайно затерявшиеся там зерна, иногда даже удавалось насобирать таким образом на буханку – полторы хлеба. Почти всю зиму прожили на оладьях из размолотой соломы». Позже, уже в конце лета, дети ходили по скошенным пшеничным полям и собирали случайно оставшиеся после комбайнов колоски.
Весной он вместе с такими же мальчишками вскрывал картофельные ямы и из зловонной жижи вычерпывал драгоценный питательный крахмал. «Мы чуть не падали от смрада, – говорит он. – Но нужно было превозмочь себя, ведь на мне лежала ответственность за всю семью, нужно было кормить сестер и годовалого Толю. А это была хоть какая-то пища». Я тут же вспомнил высказывание о том, что в войну дети рано взрослели, и спросил мнение дедушки о нем. «Да, пожалуй, это так», – сказал он. «У нас отняли детство – мы с младых лет должны были заботиться о своих близких. Сейчас, когда я вижу детей, которые беззаботно веселятся, мне иногда становится жаль своего украденного детства, и я от всей души желаю им не знать, что такое война».
Превозмогая трудности
Спасались поначалу дикими растениями – собирали в мае на заливных лугах подорожник и дикий лук, варили из них похлебку, делали лепешки, собирали ольховые и ореховые сережки, делали оладьи из толченой лебеды с добавленной щепотью муки. «Гадость была ужасная, – вспоминает дед, – но когда есть выбор между лепешками из лебеды и голодной смертью, на вкус мало обращаешь внимания». А потом и свой огород подоспел. Летом 1942 года он в первый раз пошел вместе с матерью на сенокос. Какое это было наслажденье – мерными взмахами косы срезать ровные ряды изумрудной травы! Дедушка на славу постарался тогда: всю зиму сена было вдосталь. На сенокосе также и кормили хорошо – колхозная повариха угощала кашей, борщом, поила чаем из смородины.
Осенью 1942 года он пошел в четвертый класс – свой последний класс за войну. В сорок третьем он уже не смог пойти в пятый класс – не было ни одежды, ни обуви, ни времени. Когда на мужчине лежит бремя заботы о семье, хоть и почетное, но тяжелое, становится не до учебы. Основная масса школьников тоже не пошла в пятый класс, и вместо трех, как должно было быть, пятых классов, набрали всего один. В седьмой же класс (1945 год) пришло всего восемь человек – четыре мальчика и четыре девочки.
Иногда мать ездила в Горький, продавала там махорку и выменивала одежду и различные вещи на продукты. Плохо было с обувью: летом дедушка ходил в лаптях, а весной приделывал к ним в виде подошв деревянные колодки. Зимой поверх лаптей надевал бабушкины галоши.
Летом колхозных коров уводили на дальние пастбища, и вслед за ними должны были уходить доярки. Там было озеро, в котором мой дед часами купался и ловил рыбу, лес со смородиной и черемухой, а также грибами, заменявшими людям в то время мясо. Лишь летом в войну почти забывалось о той страшной угрозе, которая нависла над всем миром и маленьким мирком, в котором жил мой дедушка, уже подросший и возмужавший.
Но эхо войны было не таким тихим, чтобы не долетать до Языкова: над селом то и дело пролетали самолеты, летевшие бомбить Горький. То одним, то другим соседям приходили похоронки на мужей, сыновей, отцов. В школах особое внимание уделялось военной подготовке; совсем еще юные мальчишки учились держать в руках деревянные муляжи винтовок и метать учебные гранаты.
Семье без отца было тяжело. Надо было вспахивать огород, а детям без лошади это было сделать невозможно. Пахали «помощью»: пять-шесть человек соседей запрягались в лямки плуга, а мой дедушка правил им.
Сено с лугов возили на «таратайках» – маленьких тележках, в которые сами и впрягались. Тащить тележку по холмам было сложно – в гору двойной вес тянешь, а под гору, того и гляди, опрокинешься. Но все равно тянули, ведь надеяться, кроме себя, было не на кого.
Перед войной отец дедушки сломал прежнюю избу и срубил на ее месте новый большой дом. Но он остался частично недостроенным перед войной, например, в большинстве окон не было стекол. Стекло было, но толстое, предназначенное для зеркал, но без амальгамы на поверхности, а прозрачное. Оно было очень толстое и тяжелое. Разрезая в кровь руки, надрываясь от тяжести, мой дедушка вырезал из стекла и стеклил окна, от чего отказался сосед. Дедушка сделал это в итоге так, что любо-дорого было посмотреть, и эти стекла простояли еще двадцать лет, пока дом не сгорел. Даже когда на улице был шквальный град и у всех соседей окна зияли пустыми глазницами рам, окна нашего дома были, словно покрыты броней, – до самого пожара ни одно стекло так и не разбилось.
Легендарное «Советское Информбюро» во всем своем блеске – из репродуктора – дедушка услышал на станции Шумерли, которая была в 12 километрах от села. Они с сестрами и матерью часто носили туда на себе полмешка картошки на продажу. Там, как и на любой другой станции – «двухминутке», обыкновенно шла бойкая торговля снедью, и атмосфера была какой-то очень родной, своей. Ощущения были незабываемыми. Он рассказывает: «В сорок первом году в нашей деревне, как и везде, изъяли все приемники, так как очень боялись немецкой пропаганды; репродуктора у нас не было. Потом, почему-то еще в сорок третьем, все приемники вернули назад. Но первый раз осознанно, понимая смысл слов, услышал Левитана именно в Шумерли. Это было летом сорок второго года, и его звучный голос сообщал о героях обороны Сталинграда. Я потом долго еще ходил под впечатлением от этого момента, и потом частенько бегал в Шумерли послушать радио».
«Сдавайся, рус!»
Так прошли три долгих голодных военных года. В 1944 году получили, наконец, долгожданное письмо от отца. В нем он рассказал, что попал с товарищами в немецкий плен, когда они были в разведке. Пошли практически с голыми руками: оружия в начале войны не хватало, и одну винтовку выдавали на четыре-пять человек. Когда остановились отдохнуть в поле, то из близлежащего лесочка со стрекотом выехало несколько фашистских пулеметных мотоциклов и окружили с криками: «Сдавайся, рус!» Делать было нечего – против пулеметов с одной винтовкой на четверых не очень-то повоюешь. Несколько лет их гоняли по лагерям. Изо всех сил цеплялись за жизнь, за любую возможность выжить. Крикнет надзиратель: «Сапожники есть?» – и весь лагерь оказывается состоящим из сапожников, все тянут руки. Скажет: «Портные есть?» – и вот уже в лагере сплошь одни портные. Были и дровосеками, и кочегарами, и поварами…
Во время переходов из лагеря в лагерь Иван Михайлович серьезно отморозил себе ноги и еле дошел до места. В лагере его положили в лазарет и определили диагноз: гангрена ног.
Через несколько дней, во время обхода, немецкий инспектор обратил внимание на то, что Иван Михайлович не дышит, и приказал отнести его в морг, что и сделали санитары. А через пару часов туда же пришел проститься с ним земляк из Горького, с которым они сдружились в плену. Он наклонился со слезами, чтобы поцеловать на прощанье бледный лоб, и вдруг почувствовал – дышит! На своей спине принес он безнадежного больного обратно в лазарет, где его приняли сердобольные медики (тоже из числа пленных русских). Иван Михайлович выкарабкался из болезни, только лишился всех пальцев ног. Из-за этого ему было трудно ходить в гололед и по взгорьям, что не мешало ему не брать инвалидность и полноценно работать еще двадцать лет. Затем тех пленных, кто мог работать (в том числе и его) перевели на подземные заводы в немецкий город Эльбенгден. Там он работал еще полгода, до осени 1944 года, когда его освободили красноармейцы. Оттуда он и писал; по слабости здоровья его не приняли пока в действующую армию, и он был занят на демонтаже немецких станков с тех самых подземных заводов для отправки их в Россию. Но позже он был вновь зачислен в армию, и в составе 304-го мотострелкового полка брал Берлин.
Первый счастливый день
Когда в конце мая 1945 года его родным пришла телеграмма о приезде отца, мой дед со своей матерью были на сенокосе. Прямо с сенокоса, бросив в поле косу и все вещи, которые у них были с собой, помчались они в Шумерли, и почти сутки ждали там отца. Он приехал худым, почерневшим от военной гари и копоти, изможденным и усталым, но все же горячо любимым и ожидаемым своей семьей человеком. Они стояли на перроне почти час, обнимаясь и наперебой рассказывая друг другу обо всем том, что с ними произошло за это время. Только вокзальный гудок, сообщавший о том, что уже восемь утра, пробудил их и заставил пойти домой. Это был первый по-настоящему счастливый день за четыре года.
Домой Иван Михайлович приехал с трофеями: привез ящик гвоздей, два немецких френча (дед носил их поначалу в школу, но потом сообразил, что они фашистские, и перестал), несколько занавесок (эти занавески оказались такими истлевшими, что после первой же стирки на них образовались дыры) и кусок парашютного шелка.
После войны у моего деда родились еще два брата и сестра. Летом 1946 года он поступил учиться в горьковское речное училище, мечтал быть капитаном речных судов. С 1956 года мой дедушка Михаил Иванович Дмитриев живет в Омске. До пенсии работал на Омском электромеханическом заводе. Все его сослуживцы с восхищением говорят о нем, как о замечательном, добром, всегда готовом помочь человеке. И надо признаться, я с ними полностью согласен. Не раз именно мой дед выручал меня в трудную минуту. Именно он первым придет на помощь, даже тогда, когда его не успеваешь еще попросить о чем-то. Это замечательный, добрейший человек, и я счастлив, что у меня такой дед.
Михаил Иванович Дмитриев – один из тех людей, на которых стоит равняться, и которыми особенно было богато военное поколение. Возможно, это война сделала из них таких хороших людей в противовес тому злу, которое могло уничтожить нашу Родину, возможно, они родились такими – нам знать не дано. Одно я знаю точно – мы должны заботиться о своих близких, дедушках, бабушках, мамах, папах, сестрах и братьях – неважно о ком, важно – как. И мы должны во что бы то ни стало защищать и оберегать их. Чтобы не было войны.
