Смеяться до хрипа, работать до крови
– Лев Борисович, после показов вы отмечали, что омская публика воспринимает спектакли даже лучше, чем петербургская: что здесь зрители более вдумчивы, более тонко чувствуют. С чем это связываете?
– Определенно это связано с театральной традицией города Омска. С омским театром драмы, прежде всего. Который действительно представляет из себя культурный объект. Которому, как, может, ни одному другому провинциальному театру, повезло с режиссурой – хорошей режиссурой, последовательно друг друга сменявшей. Я считаю, что у вас один из самых сильных в стране драматических театров. Говорю это без всякого лукавства.
– Что запомнилось из спектаклей театра?
– Я смотрел кое-какие работы Марчелли. Запомнился Горький в его постановке. (Евгений Марчелли был главным режиссером омского драмтеатра с 2003 по 2008 годы, поставил нашумевший спектакль «Дачники» по пьесе Горького – прим.ред.) Я думаю, это было событие в театральной жизни.
– Вы привезли в Омск две постановки – «Ю» и «В Мадрид, в Мадрид!». Почему именно они?
– Первая — это последняя работа, сделанная мной в моем театре. А вторая – довольно удобный гастрольный вариант. Не надо много мебели возить. Все просто.
– Мне удалось посмотреть «В Мадрид, в Мадрид!». Актерские работы невероятные. Зрители были обескуражены, аплодировали минут 10… И это при том, что спектакль идет уже 18 лет. Как вам удается в работе с актерами добиваться такой предельной обнаженности чувств?
– Не знаю. Этот вопрос равен вопросу «А как у вас такие красивые дети получаются?». Наверное, я стараюсь работать с актером как с художником. Думаю, это все и определяет. А вот что такое строить работу с актером как с художником – это тема для очень длинного разговора. Нужно доверять актеру, давать ему возможность и – более того – требовать от него инициативы. Не только на уровне профессиональном, но и на уровне личностном. Требовать его вложения. Следить за тем, чтобы он был подключен к тому, что он делает, человечески. Сыграть можно только своим горем. Чужим не сыграешь.
– Но ведь у актеров не всегда есть такой личный опыт.
– Он всегда есть. Просто не прямой, а ассоциативный. А ассоциативный иногда намного богаче, чем прямой. Конечно, у нас в жизни нет прямых аналогий. Зато косвенных – море. Нужно их находить на чувственном уровне.
– Постановка, которую я увидела, полностью соответствует описанию театра на сайте. Процитирую: «Это театр обостренных чувств и эмоций на пределе». «Здесь смеются и плачут до хрипа, здесь целуют и бьют друг друга до крови». Для вас понятие «работы до крови» имеет особый смысл?
– Конечно. Невозможно представить художника, который работает не до крови. Это какой-то странный художник. Ван Гог ухо себе отрезал, как известно. Мой учитель шутил, что творец думает о том, что он делает, везде, включая туалет. Это изнурительная работа. Иногда она вызывает и ненависть, и презрение. Вообще работа в театре для меня – это настолько комплексная вещь, настолько разная палитра эмоций, что невозможно определить: люблю я это или ненавижу. Просто я ничего другого всерьез делать не могу.
За границей у актеров меньше зажимов
– Лев Борисович, слышала, что вы достаточно долго ставите спектакли.
– Да, когда ставлю в своем театре, на постановку уходит примерно 2 года. В других театрах времени, но и удовольствия я получаю меньше. Чтобы сделать спектакль, нужно много всего. Например, с актерами найти общий язык. А когда все происходит быстро, возникает подмена творчества. Прячешь недоработки, вылезаешь за счет зрелищности, сценографии – то есть занимаешься какими-то формальными вещами, а смысловые остаются недостаточно доработанными. Сейчас я редко ставлю в других театрах. Хотя приглашения получаю вполне себе лестные. Но сейчас я набрал студентов, и мне с ними интереснее. На это мне не жалко остаток жизни тратить. А тратить остаток жизни на делание карьеры… Я ее сделал. Я в историю театра, как я думаю, вошел… Ну что мне еще? Круче кого быть? Круче Богомолова? Мне не надо, я не хочу.
– Вы ставили не только в России, но и в других странах. Есть какие-то отличия в работе с нашими и иностранными артистами?
– Немножко ставил в Праге, в Таллине, в Штатах, в Испании, в Копенгагене. Процент одаренных артистов там практически такой же. Но есть один существенный нюанс: люди там более свободны, более раскрепощенные. У нас на родине приходится бороться с огромным количеством человеческих комплексов и зажимов. А зажим – это что? Это психическая травма. Условия жизни у нас такие – более жесткие и тяжелые.
– Вы говорите, что ставите спектакль за 2 года. А сейчас зачастую в рамках фестивалей и лабораторий режиссеры делают постановки куда быстрее. Взять те же «Молодые театры России» в «Пятом театре» – некоторые эскизы были сделаны всего за несколько недель.
– Меня оторопь берет от этого. За пару недель сделать спектакль невозможно. Даже при условии, что актеры очень хороши. Я считаю, что это халтура. Хотя могу быть не прав: может, я чего-то не видел. Может быть, есть режиссеры, которые с такой необыкновенной оперативностью работают. Но я в это не верю. Все-таки предполагается, что это должно быть зрелищем на каком-то уровне. Ну а если кому-то надо куда-то галочку поставить – пусть. Но лично я вижу смысл, когда в фестивалях принимают участие спектакли, которые сделаны по-человечески, кропотливо и за нормальный срок. Тогда этот фестиваль можно показывать большому количеству коллег.
– Когда ставите спектакль, думаете о том, попадет ли он в зрителя?
– Никогда. Что ж я за дурак-то буду? Бог даст, работа получится и то, что меня волнует, совпадет с тем, что волнует зрителя. Пока, к счастью, так бывало. Но думать о том, что понравится публике – да ну! В этом есть даже что-то противное: «Дай-ка я зрителю понравлюсь, вон той тетке в 4 ряду». Отклик, безусловно, важен. И ты его ждешь. Но думать об этом, когда делаешь спектакль, странно. «Вот сейчас я артистку раздену на сцене, а как партер откликнется?». Мне интересно, что думают по поводу моих постановок несколько человек, которых я знаю и уважаю. А что думает про себя кипящая чаша партера – мне все равно.
В искусстве дважды два равно пяти
– Вы говорили, что часто среди режиссеров встречаете «картинщиков», которые стараются впечатлить зрителя именно красивой картинкой на сцене. Не возникает у вас ощущения, что сегодня часто именно режиссерские ходы оказываются на первом плане, а актерское мастерство остается где-то на задворках?
– Я бы так не делил. Я бы сказал так: режиссура в моих ощущениях – это именно умение работать с актерами, прежде всего. А второй момент, о котором вы говорите – это чувство зрелища, которым тоже должен обладать режиссер. Но вот режиссеров, обладающих чувством зрелища, я встречаю иногда. А режиссеров, которые умели бы работать с актерами – крайне редко. Но если зритель идет посмотреть на красивые картинки вместо того, чтобы посмотреть, как будет вести себя живой человек в обостренных предлагаемых обстоятельствах – это испорченный или недоразвитый зрительский вкус.
– Зритель, может, и готов посмотреть на живых людей, но приходит на спектакль и понимает, что кроме режиссерского рисунка больше посмотреть не на что.
– Вы говорите о девальвации театра. И я согласен с этим. Но это целая система театральной педагогики. Система, в которой потеряны ориентиры, потеряны ценности, потеряно или, во всяком случае, сильно скомпрометировано понятие школы. Это происходит не только в театре, это есть в любой области искусства. Да и культуры в целом.
– Современная режиссура вообще зачастую самовыражается не только за счет зрелищности, но и за счет вольного интерпретирования классики. Выискивает в ней новые смыслы, которые не были заложены автором.
– Я думаю, что так быть и должно. И по-другому быть не может. Классика на то и классика, чтобы поворачиваться к современности одним из своих многочисленных бочков. Я могу допустить, что какие-то смелые решения могут быть очень талантливы. Но если и нет, я лучше буду возмущаться по поводу этих решений, чем по поводу того, что есть регламент, по которому что-то можно, а что-то нельзя. Искусство штука такая, дважды два – всегда пять. Так мой учитель говорил (Лев Эренбург учился у Г. А. Товстоногова – прим. ред.). Я могу допустить все, что угодно.
Театр – это вообще хулиганство и провокация. Только хулиганство и провокация на базовой, жесткой, сложной, комплексной школьной основе. Потому что написать слово на заборе из трех букв – это тоже хулиганство и провокация. Только уровень не очень высок. Ну и, разумеется, это должно быть сделано во имя какого-то смысла.
– По поводу регламентов... На ваш взгляд, сегодня театр абсолютно свободен?
– Пока театр относительно свободен. Хотя ласточки несвободы уже появились. Я думаю, что через какое-то время гайка может быть закручена. Вполне себе это представляю.
